…благословим уродов, ибо в природной эволюции обезьяна, возможно, никогда бы не стала человеком, не появись в семействе урод. (В. Набоков)
1
Я лежал на диване и, дымя сигаретой, читал Генриха Бёлля, а из детской доносились вопли моего сына, отчаявшегося вернуть себе веревку с привязанным на конце колесом от игрушечного грузовика. Веревка служила пропеллером, когда он летал по квартире на самолете. Я ничего не имею против детских игр, но в тот день они превзошли сами себя в своей разрушительной силе и вынудили меня пресечь их. Ибо в течение короткого, но захватывающего дух полета была безжалостно уничтожена фарфоровая пастушка – девушка в бледно-розовом переднике, смиренно склонившая свою прелестную головку; выдран, на самом видном месте, кусок обоев в прихожей; опрокинута кошачья миска с недопитым молоком; а также потревожен сосед с верхнего этажа, которому не понравилось, что кто-то колотит по батарее центрального отопления.
«И неважно, – кричал он мне в самое ухо, стараясь голосом проникнуть за барабанную перепонку, – неважно, что пропеллер игрушечный, ведь вращается и гремит он как настоящий, и кто знает, не разнесет ли ребенок таким образом весь дом!»
Делать нечего. Я извинился за батарею и вытолкал соседа за дверь. Веревку у сына я отобрал и, раскрутив ее пропеллером, — так что у меня самого захватило дух! — забросил на антресоли. Сын чуть было не задохнулся от отчаяния, так как он еще не успел полетать в гостиной и ванной, а самое сладкое, как известно, всегда оставляешь на потом.
Я вернулся на диван, закурил потухшую сигарету и, как ни в чем не бывало, продолжил чтение, не обращая внимания на разразившиеся вопли. Это была восхитительная минута! Безудержная истерия бьющей наружу энергии уравновешивалась невозмутимостью ленивой созерцательности. Так, должно быть, сосуществуют в природе, оттеняя и дополняя друг друга, низвергающийся с грохотом водопад и тихая, неподвижная радуга в облаках поднимаемой им водяной пыли. Возникшая между мной и сыном гармония была одним из тех редких состояний, которых иногда достигали наши с ним взаимоотношения. Однако гармонии этой было не суждено запечатлеться на доске времени, потому что из парикмахерской вернулась Наташа, моя жена, и нарушила установившееся равновесие. Она приласкала сына и вознаградила его страдания бананом, а мне предложила собрать вещи и убраться куда-нибудь, где меня могли бы терпеть. Ее же терпение лопнуло, и она «не намерена оставлять все, как есть».
«Я пожертвовала своей молодостью, выйдя за тебя, а ты даже обувь не снимаешь, когда лежишь на диване», — сказала она, аргументируя свое предложение.
«Мамочка, папа сломал мой самолет, я не хочу без самолета», — сказал сын, жуя банан и блестя зареванными глазами.
Мне было нечего возразить на столь убедительное обличение моих пороков. Я поднялся с дивана, сунул под мышку Белля и ушел, ничего больше с собой не взяв, ибо в глубине души рассчитывал, что изгнание мое не затянется надолго.
На улице я первым делом разинул рот и вобрал в себя прохладного сентябрьского воздуха. Ощутив прилив сил, я пожалел, что прихватил с собой книгу, которая, находясь у меня под мышкой, сковывала мою так нечаянно обретенную свободу. Заметив бомжа, выжидательно замеревшего у мусорных баков, я подошел к нему и предложил взять у меня книгу.
«На что она мне? Вот если бы вы дали пустую бутылку, я бы не отказался», — сказал он, заискивающе заглядывая мне в лицо.
«Вы можете продать ее», — возразил я, засовывая Белля в его мешок.
Отойдя шагов на тридцать, я оглянулся и увидел, что бомж держит книгу в руках, словно оценивая ее вес. Покачав головой, он раскрыл ее, пощупал страницы, проверяя, удобны ли, и, видимо, решив, что неудобны и жестковаты, швырнул книгу в бак, тем самым утверждая меня во мнении, что всякая ценность относительна и одна пустая бутылка может стоить больше, нежели наполненные содержанием несколько сотен страниц.
Повернув за угол дома, я оказался на оживленном проспекте и, не зная, куда направиться, в нерешительности остановился, Дома, на диване, мой выбор был ограничен, я мог либо почитать, либо посмотреть телевизор; теперь же мне предстояло решиться на что-нибудь, иначе пришлось бы слоняться под окнами своей квартиры, вызывая подозрение жильцов и ежеминутно ожидая, что Наташа выглянет и увидит меня — «неприкаянного и ни на что не годного».
Мне вдруг захотелось встретиться с моим приятелем Шадриным, выпить с ним пива и предостеречь его, ведь он хотя еще не был женат, но уже мечтал об этом. Я бы многое порассказал ему о поэзии семейной жизни, о том, например, что обдуваемую поэтическими ветрами возлюбленную лучше держать от себя подальше, если не хочешь перестать понимать то, о чем она говорит. Моя Наташа была ясна и доступна для меня, когда я видел ее на некотором мыслительном расстоянии; но я совершенно бывал сбит с толку, когда подсаживался к ней, чтобы завести какой-нибудь разговор.
Я посмотрел на часы: дома он будет только через час, поэтому можно не садиться на трамвай, а пройтись пешком, чтобы как раз застать его. Я подошел к киоску, купил себе сигарету, закурил и пошел по тротуару, глядя по сторонам и вникая в смысл происходящего вокруг. В город приехал цирк с дрессированными медведями, поэтому всюду на столбах были расклеены афиши, на которых два медведя (он — в штанах и она — в юбке) ехали по кругу на велосипедах. Я подумал, что надо бы сходить с сыном, тем более что Наташа уже намекала на это. На одной из афиш у медведицы были выцарапаны оба глаза, и она с остервенением взирала на ехавшего впереди нее дружка, словно это он был виноват в том, что она никак не может его догнать. Внизу афиши было написано: «Медвежья эквилибристика. Членам общества защиты животных — скидки». На балконах висели спутниковые тарелки, и я сосчитал, сколько мог видеть: четырнадцать штук. Я давно хотел приобрести себе такую, но никак не мог удержать в наличии необходимой суммы денег; деньги постоянно уплывали из рук, расходуясь на повседневные нужды, и чтобы копить их, нужно было всей семьей вести полулетаргический образ жизни. Проходя мимо витрины магазина с одеждой, я увидел за стеклом Наташу, стоявшую рядом с белесоглазым мужчиной и опустошенным взглядом смотревшую на меня. Вернее, это был манекен, похожий на мою жену и лицом и точно таким же платьем в лилиях, купленным ею недавно, может быть, в этом же самом магазине.
Наташа часто глядела на меня подобным взглядом. Вечерами, когда она, уложив сына, листала журнал или пришивала пуговицу, я подсаживался к ней и начинал делиться моими наблюдениями над жизнью. Она откладывала в сторону свое занятие и с готовностью принималась меня слушать, даже меняла позу, показывая, что нарочно настраивается, чтобы ничего не пропустить; но уже через пять минут я замечал, что ее взгляд рассеивается, проникает сквозь мое лицо и фокусируется на предметах позади меня. Это было необычно и пугало меня, поэтому я останавливался на полуслове и спешил перейти к чему-нибудь менее утомительному для нее, чтобы предотвратить состояние подавленности, в которое она впадала обычно в таких случаях.
«Видишь ли, — говорил я, беря ее за руку, — всякий человек должен стремиться к положению, при котором его убеждения и образ жизни сильно не расходятся друг с другом. Когда-нибудь я приду к этому, и тогда в нашей жизни все будет совсем по-другому». — Она продолжала смотреть сквозь меня, но в ее глазах я уже замечал слезы. — «Что с тобой? Или ты не веришь мне?» — спрашивал я, пытаясь поймать ее взгляд.
«Я тебе верю», — тихо говорила она и опускала глаза.
«Тогда в чем дело?»
«Я не хочу не понимать тебя, а я тебя не понимаю. Когда ты так говоришь со мной, мне становится одиноко и грустно. Я хочу, чтобы ты был другой, беззаботный и доступный, и говорил со мной о привычных вещах, неужели не ясно!»
«Но меня тошнит от привычных вещей. Если я все же вынужден говорить о них, из меня несется такой вздор, что все затыкают уши и корчат рожи. Лучше всего, конечно, мне молчать, но и когда я молчу, я невыносим, потому что выражение моего лица такое, что окружающие начинают жаловаться, что своим видом я порчу им аппетит».
«С тобой невозможно жить», — пускала она в ход свой излюбленный аргумент.
«Да чем же я так невозможен? Разве ты сама не говорила, что рядом со мной ты дышишь другим воздухом?» — спрашивал я, осознавая всю бессмысленность такого разговора.
«Это было давно, тогда я еще многого не замечала. Теперь я вижу, что ты — урод, не как все нормальные люди. Ты словно смотришь на мир какими-то испорченными глазами», — говорила она и, начиная плакать, жалко опускала плечи.
Отходя от манекена, я подмигнул ему, ободряя его в его самостоянии и сочувствуя, что ему приходится не по своей воле носить платье в лилиях, хотя сам он, возможно, предпочел бы оставаться в чем мать родила. Но манекен без одежды — это нечто жуткое для нашего избалованного привычкой восприятия, поэтому мы спешим одеть его во что-нибудь простое и понятное и даже готовы пожертвовать эксклюзивностью фасона, лишь бы только он перестал пугать нас своей уродливой наготой.
На перекрестке, на котором год назад трамваем раздавило неизвестно откуда взявшуюся там корову, я столкнулся с Зинаидой, подругой моей жены.
«Привет!» — воскликнула она, принимая позу посетительницы музея, рассматривающей скелет древней рептилии.
«Привет, — ответил я и, опережая ее вопрос, сказал: — Все нормально, как всегда».
«Как дела? — спросила она. — Ах да! Значит, все в порядке?»
«Да».
«А Наташа?»
«Как обычно».
«Все хорошо? Ты уверен? Я вижу по твоим глазам: что-то стряслось. Поговорим?»
«Нет, спасибо. Все нормально».
«Как знаешь! Ну, пока!» — И она, повернувшись на каблуках, с легкостью надувной резиновой лодки поплыла дальше.
Я позавидовал трамваю, которому нет нужды лицемерить с теми, кто встречается у него на пути. Мне же на каждом шагу приходилось лгать и притворяться. Если бы я был искренен с Зинаидой и сказал ей то, что думаю, а именно что с такими чувственными губами, как у нее, невозможно оставаться порядочной женщиной и претендовать на роль охранительницы чужого семейного благополучия, она вцепилась бы в меня с упреками и зацеловала до синяков, выражая сострадание моей жене и изъявляя готовность взвалить на свои хрупкие плечи ее тяжелый жребий. Ибо жертвовать собой ради другого — разве это не естественно? И разве не естественно, что такую жертву совершит не кто-нибудь, а она, женщина в известном смысле слабохарактерная и заслуживающая обуздания ее легкомысленного нрава? Поэтому лицемерию Зинаиды, которая не раз усаживалась мне на колени, нашептывая развязные и бессмысленные слова, я мог противопоставить опять же только лицемерие, иначе она вообразила бы, что я ревную ее к мужчинам, имевшим удовольствие пройтись с нею под руку до двери ее квартиры.
Часы на городской площади пробили пять раз. Их не было видно, но я отчетливо представил себе высокий серый четырехгранник, а у его подножия — цветные ряды торговых палаток, где можно было купить все что угодно, от туалетной бумаги до копченого окорока. Впрочем, пиво там все-таки нельзя было купить, и я зашел в первый встретившийся мне магазин, взял пару бутылок «Балтики», леща, разместил все в пакете и уже собрался выйти, как вдруг продавщица, которая все время молча поглядывала на меня, заговорила:
«Не узнаешь меня? А я тебя сразу узнала. Где ты пропадал эти годы?»
Я взглянул на нее; лицо ее показалось мне чужим и незнакомым. Она рассмеялась и сказала, что мы сидели когда-то за одной партой, но она хрустела пальцами и я от нее пересел.
«Да что ты в самом деле! Или нарочно притворяешься?»
Я напряг память, но это не помогло. Тогда я решил честно признаться, что не могу вспомнить ее, «ведь прошло столько лет, что и себя толком не помнишь», но тут к прилавку подошел мальчик со школьным рюкзаком на спине и попросил жевательную резинку. Она машинально переключилась на него, я воспользовался этим и выскользнул на улицу.
Она могла обознаться, а мне теперь голову ломать, думал я, дожидаясь зеленого света, чтобы перейти на другую сторону. Светофор был неисправен — или происшествие в магазине так взволновало меня, — но только мне пришлось ждать целую вечность, пока я наконец не смог двинуться с места. Идя по пешеходному переходу, я краем глаза следил за черным «Джипом», который сильно выдался вперед и угрожающе урчал мотором. Мне показалось, что я не успеваю, и последние метры я бежал, отчего бутылки в пакете громко стучали друг о друга. Достигнув безопасного места, я остановился, чтобы перевести дух, и услышал, как «Джип» за моей спиной заревел и пошел в разгон.
Напротив меня находилась аптека, у входа в которую, прямо на тротуаре, стоял щит, рекламирующий средство против потливости. Чуть дальше, в стороне, стоял мужчина в шляпе и — руки за спину — зачарованно смотрел вверх. Подняв голову, я увидел в небе след от реактивного самолета и несколько грязноватых облаков. Возможно, мужчина наблюдал за самолетом, который совсем недавно пролетел над ним, и под впечатлением пережитого все еще не мог прийти в себя. Я подошел к нему и поинтересовался, прав ли я в своей догадке? Он посмотрел на меня и сказал, что на самолет ему наплевать и что он всего лишь вспоминает, какие таблетки жена велела ему принести из аптеки.
«Ясно», — сказал я и отошел.
Улица, по которой следовал мой путь, уходила вниз и вдалеке снова поднималась наверх, поэтому какая-то часть города лежала передо мной, как на ладони. Прежде, до того, как были понастроены дома, здесь можно было наслаждаться живописным видом холмов, а теперь местность преобразилась так, что трамвайные пути, проложенные в сером тоннеле пятиэтажек, составляли ее единственную достопримечательность.
Впереди меня шла девушка с коляской. Коляска была старая и выгоревшая, колеса ее поскрипывали, отчего малышу, наверное, лучше спалось, ведь таким образом он привыкал к посторонним звукам и шум проезжавших трамваев уже не так тревожил его. Я догнал их и сбоку заглянул в лицо девушки, чтобы узнать, красиво ли оно. Девушка заметила меня и повернула голову, и я увидел, что глаза ее были выразительны, а черты лица простовато-грубы. Ничего особенного, подумал я и пошел быстрее.
Внизу улицы я подошел к киоску с церковными принадлежностями и литературой на религиозные темы. У одной из книг был красивый, добротно исполненный переплет, и я попросил показать ее мне. Это был сборник миниатюр из старинного летописного свода. Я полистал страницы, рассматривая иллюстрации. Из всех мне запомнилась одна: Адам и Ева, держась за руки, целомудренно склоняли головы к земле. Под изображением помещался комментарий на церковнославянском, а еще ниже, мелким шрифтом, перевод: «И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания». Я подумал, что смоковное опоясание было первой вещью человека и что оно, как и все последующие вещи, служило ему, чтобы скрывать несовершенство его натуры.
«Вы покупаете книгу? — спросила продавщица. — Если нет, то верните ее, пожалуйста, она очень дорогая, а вы можете испачкать страницы».
Я захлопнул книгу и сунул ее в окошко.
«У вас есть фотография Папы?» — спросил я.
Она сказала «нету», и мне показалось, что своим вопросом я обидел ее. Тогда я попросил продать мне дешевую иконку с Богоматерью, и лицо продавщицы снова стало приветливым. Засунув иконку во внутренний карман пиджака, я почувствовал облегчение, словно совершил благодеяние. Мне захотелось накупить шоколадных конфет и мороженого и вернуться домой к жене и сыну, но деньги у меня кончились, к тому же меня, по сути, выгнали из дому и вряд ли будут рады моему возвращению. Единственный, кто обрадуется, увидев меня сейчас, — мой приятель Шадрин, и я правильно делаю, что иду к нему, думал я, подходя к его дому. Поднявшись на этаж, на котором он жил, я прислонился к его двери, чтобы отдышаться и заодно узнать, теплится ли за нею какая-нибудь жизнь. Жизнь теплилась в виде включенного телевизора. Я прислушался.
«То, что я вижу, скорее похоже на застенок. Это тюрьма, да? Я в тюрьме? Ответьте мне!»
«Заткнись!..»
«Лула, здравствуй».
«Здравствуй и прощай».
«Лула, не надо так грубо…»
Я громко постучал, испугавшись, что мой приятель умер и оставил телевизор включенным. Замок в двери щелкнул, дверь открылась, и под моим носом возникло странное существо с чертами лица скорее женскими, чем мужскими.
«Вам кого?» — спросило оно, демонстрируя застиранный цветной халат, едва прикрывавший колени.
«Моего приятеля Шадрина», — сказал я, обнаруживая, что существо это мне кого-то напоминает.
«А-а. Проходите, он скоро будет».
Я оставил пакет с пивом в коридоре, прошел в гостиную, выключил телевизор и лег на диван, теряясь в догадках, кто бы это мог быть. Взглянув на него, ибо оно уселось в кресле напротив меня, я увидел, что это, точно, была девушка лет двадцати, довольно некрасивая собой, хотя ни одна черта ее лица сама по себе не была какою-нибудь кривой и неправильной. Странное дело, подумал я, она такая непривлекательная, но напоминает мне что-то явно прекрасное.
Между тем девушка пошевелилась и, видимо, вообразив, что должна как-нибудь занять меня, заговорила:
«Вы — Косовертов, я видела вас на стене». — Она указала пальцем на фотографию, на которой я был изображен сидящим в люльке мотоцикла, в шлеме и мотоциклетных очках.
«Не Косовертов, а Косоверов, — поправил я. — Вы меня удивляете: разве можно узнать меня по тому снимку?»
«Еще бы! У вас характерная посадка головы. Такое ощущение, что вам подвесили кирпич к подбородку и вы не можете распрямиться».
«Поразительно подмечено! Вы правы насчет кирпича, только он не подвешен к подбородку, а лежит на плечах. Огромный кирпич моего бренного существования. Кстати, я до сих пор не имею понятия, кто вы».
«Мария. Но для друзей я — Мери».
Мария! Как только она назвала свое имя, меня осенило: она напоминала мне ту, которая была Донной Марией Тересией Каэтаной де Сильва и Толедо, тринадцатой графиней герцогиней Бенавенте и Альба, маркизой Вильяфранка — короче говоря, Каэтаной Альба, махой с картины Франсиско Гойи, репродукция которой столько времени висела над моим диваном! У нее было все то же самое: большие, как крупные сливы, глаза, черные брови в виде тонких, длинных дуг, прямой, даже слишком прямой нос и рот, великолепно вылепленный лодочкой… Все то же самое, но маха была прекрасна, а Мария некрасива, на маху я смотрел годами и не уставал, а девушка, которую я обнаружил в квартире моего приятеля, сразу возбудила во мне почти физическое отвращение. К тому же друзья звали ее Мери! Нет уж, мысленно сказал я ей, усиленно отводя взгляд от ее круглых коленок, обнажившихся из-под халата, – нет уж, никогда не буду я тебя звать этим именем!
«И что же вы делаете здесь, Мария? — спросил я. — Мой приятель никогда бы не оставил у себя постороннего человека».
«А я ему не посторонняя, я его невеста!»
«Он об этом уже знает?»
«Ну конечно! Какой вы…»
«Странный?»
«Нет – недогадливый! Но вы как-то сразу помрачнели лицом. С чего бы, а?»
«Меня мучает, что в таком случае я принес с собой мало пива».
«Не беспокойтесь, я пива не пью, у меня от него изжога».
«В самом деле? А у меня изжога от меланхолии. Но вам, по-моему, это состояние неведомо, не так ли?»
«Да, я стараюсь не унывать. Да и зачем, когда все так хорошо? Теперь у меня есть Шадрин, он такой милый, вы не находите?»
«О да, он очень, очень милый! Он вам будет прелестным мужем!»
«Правда?»
«Вот увидите!»
Еще немного, и я плюнул бы ей в лицо, но, к счастью, пришел Шадрин и я был вынужден взять себя в руки.
«Вы уже познакомились?» — спросил он, с подозрением глядя на мои пыльные туфли.
Я хотел сказать, что мы досконально изучили друг друга, но промолчал, потому что в этот момент Мария повисла у него на шее и принялась бесцеремонно целовать его в рот, а он со смущенной, но довольной физиономией шлепнул ее пониже спины, порицая за излишнюю открытость в присутствии третьего.
«Значит, ты все взвесил?» — спросил я.
«Да», — твердо сказал он, снимая с себя Марию.
«И тебя не настораживает моя участь?»
«Что с твоей участью?» — довольно безучастно спросил он, с трудом уворачиваясь от вездесущих губ невесты.
«Наташа прогнала меня с моего дивана и выгнала из дому. И все из-за того, что шнурки на моих туфлях завязались мертвым узлом».
«С моими шнурками все в порядке», — сказал он и одарил Марию таким звонким шлепком, что я понял: он будет непреклонен и все мои угрозы — пустое дело.
Что ж, подумал я, владей, Фаддей, своей Меланьей!
«У тебя нет Белля? — спросил я, жалея, что так безрассудно распорядился книгой. — Я не дочитал про клоуна. Он стал спускаться в лифте и вспомнил, что у него украли бутылку водки и разницу между билетом в мягком и жестком, но тут из парикмахерской как раз вернулась Наташа и прервала мое чтение».
«Сожалею, но Белля у меня нет, — сказал он, — у меня теперь вообще ничего нет — я избавился от книг! Мери считает, что в них обитают организмы, вызывающие беспокойство и дурное самочувствие. Зато вместо книг у нас теперь есть вот это. Посмотри-ка!»
Он отвернул воротник ее халата, и я увидел золотую цепь, сверкающую на смуглой шее. Я подумал, что, в сущности, какая разница, что чему предпочесть: книги украшениям или украшения книгам? Ни те, ни другие не являются вещами, без которых нельзя обойтись. Но золотая цепь, по крайней мере, может привлечь к ее обладательнице внимание мужской особи, что создает благоприятную возможность для продолжения человеческого рода. Может быть, именно поэтому на улице встречаются сплошь женщины, у которых непременно что-нибудь да сверкнет на руках или на голове, но нет ни одной, которая держала бы под мышкой Белля в тусклой обложке.
«Красивая вещь, — сказал я, — вы должны снимать ее на ночь, Мария, иначе она задушит вас».
Но Мария была занята Шадриным и пропустила мои слова мимо ушей. Она по-кошачьи терлась о его плечо и мурлыкала себе под нос какой-то мотивчик.
«Не пугай ее, — сказал он, — ей и без того страшно: третью ночь снятся карлики».
«Правда-правда, это какой-то ужас! — Она оторвалась от него и засмеялась. — Они такие противные, с толстыми ляжками, обтянутыми трико, и большими головами. Сначала их было всего двое, а сегодня я сбилась со счету, пытаясь установить их число».
«Вы считали карликов во сне?» — спросил я.
«А как же! Ведь они бегали по полу, а я ловила их и сажала в раскаленный духовой шкаф».
Я с недоумением посмотрел на моего приятеля, тот горько улыбнулся и подтвердил:
«Да, она засовывала их туда. В этом-то вся и жуть: зачем ей понадобилось так поступать с ними?»
«Жуткое — это почти всегда проявленное тайное, — сказал я, немного подумав. — То, что сначала было скрытым и вдруг выдало себя, воздействует устрашающе. Однажды мне пришлось выносить мусор, когда уже сгустились сумерки. Впотьмах я наткнулся на мешок со старьем и едва устоял на ногах. Приглядевшись, я обнаружил, что из мешка выглядывает предмет, похожий на человеческую голову. Это обстоятельство настолько изумило меня, что я, преодолевая отвращение, наклонился и рукою взялся за то, что в моем сознании представлялось волосами. Вообразите же себе весь тот ужас, который я испытал, когда мешок зашевелился, в действительности оказавшись пьяным бродяжкой!»
После моих слов мы переместились на кухню и откупорили бутылки с пивом. Мария по-хозяйски развела суету, приготовила закуску и уселась рядом, не стесняясь, что ее голые коленки касаются моей ноги. Впрочем, я ее не интересовал, а все ее внимание по-прежнему поглощал мой приятель.
«То, что ты рассказал, забавно, но я не вижу связи, — сказал он, в очередной раз высвобождаясь из ее объятий. — Или, может быть, нам следует искать скрытый смысл и духовой шкаф рассматривать в качестве детской коляски, а противных уродцев толковать как наших будущих детей? Тебе нравится это, Мери?»
«Я так не хочу!» — ответила она, не зная, куда девать руки, и принимаясь за леща.
«Мой пример вовсе не обязательно рассматривать как аналогию, — сказал я. — В случае с Марией все по-другому: она всего лишь обнаруживает в себе присущее всякому человеку, но скрытое от сознания стремление убить кого-нибудь, и это обстоятельство, а также изобретательность, с которой она избавляется от карликов, ужасают ее».
«Всего лишь! — возмутился он. — Ты говоришь «всего лишь», но понимаешь ли ты, в чем ее обвиняешь?»
«Ни в чем. Убийство — простейшее действие, на которое способен каждый. Убивать или не убивать — вопрос не выбора и не нравственный вопрос, ибо человек давно решил его для себя положительно. Загвоздка — в посреднике, в орудии убийства, и чем более цивилизованным становится человек, тем менее приличны изобретаемые им средства. В прежние времена убивали кинжалом или ядом, подсыпанным в бокал с вином, на худой конец могли стукнуть древнегреческой статуэткой. Теперь же ничем не гнушаются, пуская в ход все, что ни подвернется под руку. Скалка, утюг, пепельница — это самые привычные из подручных вещей, годных для убийства. Я знаком с одним уже немолодым служащим, который спит и видит, как он душит своего начальника проводами от компьютера, и все потому, что тот периодически, в ногу со временем, обновляет технику в их конторе».
«Ну нет, к нам с Марией это не относится! — заявил он. — Это все твои теории, и ты можешь сколько угодно рассказывать их нам, но убивать утюгом мы никого не будем! Да, Мери?»
У Марии вдруг застряла в горле рыбья кость, и она истошно закашляла. Шадрин вскочил и запрыгал вокруг нее, не зная, чем помочь. Лицо Марии повело во все стороны, и оно стало еще более некрасивым. Русская маха, подумал я.
«Это все из-за тебя! — крикнул он. — И надо было тебе явиться! Что же теперь будет? Мери! Мери!»
Мария выкатила глаза и отчаянно затрясла головой, словно хотела вытрясти из себя все свое нутро.
«Мери! Тебе не легче? Кость все еще там? — вопрошал он, с диким лицом заглядывая ей в рот. — Нужно что-то делать! Все пропало! Боже!»
Я крикнул ему, чтобы он «заткнулся и не создавал панику», встал, склонился над Марией, сунул ей в рот пальцы, ногтями подцепил торчавшую в глотке кость и извлек ее на свет.
«Вот и все, — сказал я, кладя кость на тарелку. — Что же вы, Мария, не следите за тем, что суете себе в рот?»
Шадрин сгреб ее в охапку и унес от меня подальше — в свою спальню. Я подождал немного, не вернется ли он, но Мария, вероятно, не хотела оставаться одна, и я ушел, так и не предупредив его о том, что его ожидает.
Чтобы прочитать повесть целиком, откройте ее по ссылке — Урод
