Она развешивала на веревках постиранную одежду, а он стоял, курил и смотрел, но ее саму он не видел, а видел ее тень на сорочках и платьях. Вот в этом, в полоску, она была, когда они гуляли в ковыльном поле, а это, желтое, было на ней в Ильин день. Теперь они стали плоскими и без ее запаха, но все равно от них веяло чем-то нестерпимо пленительным, чем-то бесконечно приятным и безгранично родным, отчего в груди у него скулил бог весть откуда там взявшийся пес…

Она покончила с бельем, и ее силуэт покинул волнительный театр теней. А дед Матвей затоптал окурок и пошел следом, – его Маруся не любила, когда приходилось подолгу звать обедать. Да и без того она была им недовольная, ведь стирку ей пришлось затеять по его просьбе: откопал, видишь ли, где-то на чердаке ее вещи, о которых она за давностью лет и думать забыла, а он в это тряпье, которое бы выбросить, вцепился так, что аж до слез. Совсем из ума выжил, старый, да уж ладно, ей не жалко, постирала… А вот то платье, в полоску, мама его ей купила, кажется? Да, мама… А желтое?.. А в желтом она была, когда Матвей ее замуж уговаривал. Уговорил-таки, черт такой, иначе, говорит, утоплюсь у тебя на глазах… Ну и смешной же он у нее, старик ее… Ладно, чего уж, ей не жалко.