По дороге на студию Вадим за баранкой был угрюм, на шутки товарищей не реагировал. Съемочная группа возвращалась с очередного редакционного задания – снимали сюжет на сахарном заводе.

– Что приуныл, джигит? Хочешь сказать, что жизнь не сахарная… Лучше вспомни, что у нас в багажнике лежит! – не отставал телеоператор. (В багажнике лежал мешок сахара – презент директора завода).

– Мотор что-то греется. А до канала еще километров тридцать, – вздохнул Вадим.

Он остановил машину и полез под капот. Вернулся мрачный.

– Весь тосол вытек! Надо бы воды залить…

– Тут вот небольшой хуторок будет по правой стороне. Давай заедем, напоим твоего коня, – предложил спецкор.

Вдали показались приземистые домишки у небольшого озера, поросшего камышом. «Нива» съехала на грунтовую дорогу, раскисшую от прошедшего накануне дождя. Из-под колес полетели наперегонки комья размякшего чернозема.

– Ничего! – успокоил всех Вадим. – Я второй мост подключил. Прорвемся!

Остановились на зеленой лужайке у озера; вышли поразмяться. На бережку стоял сухощавый старик в плащ-палатке, рядом – собака. Она неторопливо подошла к Вадиму, обчуяла его кругом, затем и остальных.

– Эк тебя разбрюхатило! – развел руками спецкор. – Да ты, мать, на сносях!

Следом подоспел хозяин. Он был в легком подпитии; щуря глаза, сканировал логотип на дверце, потом оглядел незнакомцев.

– Хек-хек, – прокашлял старик. – Телевидение к нам пожаловало! Хек-хек. Что стряслось-то?

Андрей улыбнулся:

– Интервью у тебя будем брать, дед! Расскажешь про жизнь свою. Как зовут-то?

Хек-хек- хек… Харлампием кличут. Хек-хек…

А собаку как зовут?

– Жулькой зовут.

– Как фамилия?

– У Жульки?

– У Жульки, у Жульки! Вспоминай! Что стал в пень? Давай докашливай, что ли!

– Хек-хек…

Харлампий растерялся; глаза его заволокло, будто он думал на китайском языке.

– Дык какая фамилия? Хек-хек. Что-то я не домекаю. С одноразки не понять.

Линялый его взор вдруг просветлел. Проклюнулась мысль:

– Дык Кусочникова её фамилия! Ведь я Кусочников, значит, и она Кусочникова.

– А отца её как звали?

– Хек-хек… дык от Полкана она. Был у соседа Полкан, он с ейной матерью дружил.

– Получается: Жулия Полкановна Кусочникова. Теперь все ясно! – подытожил Андрей.

Водитель и оператор больше не могли сдерживать смех. У Вадима даже слеза просеклась:

– Ну, уморил! Уморил дед!

– Ладно, хватит вам над дедом смеяться! У него свой строй в голове, – подмигнул Харлампию оператор. – Как поживаешь, любезнейший?

– Дык как поживаю… хек-хек, – тяжело плавать в серной кислоте! Доволакиваю старость! Дохилел вот до семидесяти пяти… Измерцался яхонт! С бабкой живу тута… безвылазно… Да какая с ней жизть! Одни свары да стравы. Крякнула моя молодость! Давно уж крякнула!

Старик вздохнул и достал из-под полы початую бутылку самогона.

– Нету ли у вас гулячей кружки? Хек-хек… Чкнём винца?

Друзья переглянулись.

– Винцо у тебя какое-то мутное, – передернул плечами Вадим. – Самогон с брагой вперемежку.

Харлампий неторпливо вытащил из бутылки газетную затычку, смачно отхлебнул и посмотрел через бутылку на свет.

– Свекольный! Хек-хек… У нас дешевизнь! Нет лучше от лечения. Ну, не хотите – как хотите. Добил вот последний грош! А до пенсии еще…

Он замолчал, беззвучно шевеля сухими губами. Стал загибать пальцы. Дойдя до безымянного, вздохнул:

– Девять дней ащё до пенсии!

Внезапно лицо его просияло догадкой.

– Робята! Хек-хек… Покажите в телевизоре моего соседа. Меня не надоть! Я ноль без палочки. А сосед – тот да! Сосед у меня сличность знаменитая!

– Чем же он так знаменит, сосед твой? – усмехнулся оператор. – Тем, что самогонку свекольную гонит?

– Да не самогонку он гонит, а стихи! Хек-хек… Пит у него кличка.

– Печатается где-нибудь… пиит ваш? – заинтересовался спецкор.

– Раньше печатали в районном брехунке, а теперича перестали печатать. Хужей стал писать. А раньше были знатные стихи! Хек-хек… Знатные!

– Этих рифмоплетов у нас пруд пруди! – съязвил оператор.

– Харлампий, а ты помнишь какое-нибудь его стихотворение? – подключился водитель. – Можешь на память прочесть?

– Не смешите мои тапочки! – рассмеялся спецкор. – Вадим у нас тоже из этого сословия. Из племени графоманов!

– Дык чего ж вам прочитать? Хек-хек… Он про любовь хорошо писал. Про молодость свою. Сейчас-то в одинках живет, на пенсии. Хек-хек… Я всего стиха не упомню… Один кусочек только.

Старик снова отхлебнул из бутылки, – глаза его повлажнели.

– Ну, так слухайте!

Мне не вернуть твоих ясных очей
В эту осеннюю стужу!
Горстку тех дней и ночей –
Белых и черных жемчужин.

– Хек-хек…ну как вам стих? Пондравился? Чего сникли-то?

Повисло молчание. В глазах у навострившей уши Жульки отобразилось неподдельное изумление.

– Вот что! – вышел из оцепенения Андрей. Ноздри его хищно расширились, как у легавой, внезапно напавшей на след зайца. – Петя, бери камеру, будем снимать сюжет. А Вадим пока машиной займется.

– Еще чего! – обиделся водитель. – Я тоже хочу познакомиться с местным гением. Залить радиатор – минутное дело!

– Ладно, пошли с нами. Харлампий, проводишь нас?

– Чего ж не проводить-то! Тут рядышком. Дорогу только перейти… грязюку эту… по камушкам. Хек-хек… Такая пакостная ныне осенница!

Перейдя дорогу, друзья завернули в небольшой переулок и остановились перед высокими железными воротами, сплошь исписанными мелом. А неподалёку – несколько мешков со стеклотарой.

– Хек-хек… Вот тут Пит и живет… в прохолость. Сидит дома один, оклепавшись затворами.

– Ничего себе! Это он что? Стихи на воротах написал? – изумился Петя. – Офигеть!

– Дык я ж вам говорил! Не печатают его ныне в брехунке! Хек-хек… Вот он на воротах и пишет. Кажный день – новый стих. Сегодня на меня написал. Видите вверху надписано: «Соседу Хеку»?

– А тебя что? Хеком величают? – спросил Вадим. – Хек это вроде рыба такая есть.

– Рыба тут ни при чем! Хеком меня в деревне прозвали за кашель мой. Хек-хек…
Дык я не обижаюсь.

– Нет, ну это ж надо! Надо ж такое придумать… на воротах стихи публиковать! – поднял вверх большой палец Андрей. – И давно он это практикует?

– Да лет пять как начал дивить народ. Хек-хек… мы уж попривыкли. С утра собираемся, читаем. А в первый раз как увидели – у нас с пересмеху животы подвело!

– А что за мешки с бутылками? – поинтересовался оператор. Он что… пьющий… ваш пиит? Неужто можно столько выпить?
Харлампий рассмеялся…

– Дык это ж мы ему бутылки собираем. Всей деревней! Хек-хек… Чтоб книжку напечатали.

Старик снова достал бутылку и вмиг опустошил ее. Затем отнес в общую кучу и торжественно погрузил в мешок. Оператор довольно крякнул: он успел отснять сие действие.

Спецкор тем временем изучал «письмена» на воротах.

– Да-а… Нестандартно… Зело нестандартно… Ритм не соблюдается, рифма непредсказуема, появляется в неожиданных местах. Вид какого-то скоморошества. Но не рифмоплетство. Какая-то новая форма… Это публике должно понравиться, – бурчал он себе под нос.

А написано было следующее:

СОСЕДУ ХЕКУ

Разбирать шалопутную твою жизнь –
не моё собачье дело!
Нас сводит в могилу алкоголизм,
судьбы круша.
Ладно, если б только тело, —
всё равно пойдёт червям вместо хлеба.
Но душу охмурённую не примет Небо.
Зачем Богу безумная душа?!

В топку чрева подбрасывая «поленья»,
снедаемый страстью пылкой,
ты повышаешь градус закабаления
каждой последующей бутылкой.

Надо волю поиметь – дать костру перегореть!

Пора тебе изменить отношение
к зловредному зелёному змию.
Алкоголь не удовольствие и утешение,
а охмурение и разрушение.
Долой химическую эйфорию!

Закончив чтение, Андрей быстро огляделся и дал указания оператору:

– Сними этот дом, с привязкой к местности; несколько планов села; отдельно ворота; крупным планом – стихи. И Харлампия у ворот… Ну, да что я тебя учу – сам знаешь!

Завершив наружную съемку, съемочная группа, ведомая захмелевшим Харлампием, последовала в дом поэта. С опаской ступив на прогнившее крыльцо, остановились у входной двери, обитой ржавым дерматином. Харлампий постучал в окно.

– Заходите, открыто! – послышался решительный баритон.

Мужчина, встретивший их, никак не соответствовал своему внушительному голосу. Был он хлипкого телосложения, к тому же плешив. Но эти лучистые глаза! Про них можно было написать отдельную повесть.

– Иван Петрович, – представился он. – С кем имею честь?

– Андрей, журналист, – протянул руку Андрей.

– Петр, оператор.

– Вадим, водитель.

– Мы бы хотели, Иван Петрович, снять про вас сюжет. Вы человек искусства, безусловно, талантливый… Думаю, людям будет интересно познакомиться с вашим творчеством… вашим взглядом на… – смешался в речи Андрей.

– Искусство, творения, талант, – усмехнулся поэт. – Как мне все это настохорошело! Не люблю высокопарных слов. Вообще, искусство – это большая редкость, должен вам заметить! А я всего лишь сочинитель. Отчасти – сумасшедший… Да-да… у меня бывают припадки… чего скрывать! Кто-то называет это вдохновением… – Он, как саблей, махнул рукой. – Но не пытайтесь меня унасекомить. У вас этот номер не пройдет!

Иван Петрович нервно прошелся по комнате, ероша седые виски. Подумав, сел за стол.

– Впрочем, я готов! – решительно заявил он. – Зачем заставлять себя упрашивать! К чему это слащавое бабское кокетство?! Такой антураж вас устроит? – он указал на стол, заваленный рукописями и множеством исписанных листов.

– Вполне! – мгновенно собрался Андрей. – Петя, включай камеру! Хотя погодь! Чашку с алычой убери из кадра.

– А мне можно к Питу присоседиться? Хек-хек-хек… рядком посидеть?

– Мы тебя уже сняли, Харлампий! – огрызнулся оператор. – Хочешь к чужой славе примазаться?

Интервью было занимательным. Иван Петрович рассказал, что многие годы проработал ветеринаром, пока не развалился колхоз. Сейчас он на пенсии; все свободное время отдает сочинительству – написанию стихов. На вопрос о том, почему он пишет в такой необычной манере, поэт ответил, что традиционная форма ему давно наскучила.

– Поэтическая мысль не должно быть скована рамками условности, – страстно убеждал поэт. – Поэзия — это мысль в электрическом поле чувства. И эта мысль должна сама рождать форму – ритмику и рифму, максимально действенную в каждом конкретном случае.

– Обычно, ведь что происходит? – продолжал он. – Поэт берет свою мысль и втискивает ее, например, в клетку четверостишия. А мысли подчас бывает тесно в этой клетке, и потому она становится скомканной; либо эта клетка для нее велика – отсюда и лишние слова. Я придумал новую форму и назвал ее смысловой строфикой. Суть ее в том, что мысль сама формирует строфу, отливается в неповторимую форму. Отсюда и ритмика неповторимая. Образно говоря, сочинитель не по шпалам шагает, а как бы идет по лесной тропинке. И рифма у него не чередуется механически, через равные промежутки, как принято, а появляется только там, где она необходима: для усиления поэтической мысли. Все эти средства имеют только одну цель: максимальное воздействие на слушателя. Но редактор районной газеты этого не понимает! Оттого и перестали мои стихи публиковать.

На этом интервью закончилось. Оператор попросил поэта выйти на улицу: написать стихи на воротах. После съемки все вернулись в дом.

– Петя, сними рукопись в руках Ивана Петровича, с переводом на лицо, – попросил напоследок Андрей. – На дальнем фокусе.

– «На дальнем фокусе», – хохотнул поэт. – Ну никак не можете вы обойтись без ваших фокусов!

– Ваше желание заранее исполнено, шеф! – откликнулся оператор. – Уже отснял!

– Вот и ладушки, – открыл шкаф поэт. – Теперь можно и чайку попить (он достал заварку). – Остался ли у меня сахар…

– Я чай не буду, – заявил Петя. – Я, с вашего позволения, алычи поем.

И поставил себе на колени миску с алычой.

– Вы мне вот что скажите, – обратился он к поэту, уплетая сочные плоды. – Чем, по-вашему, отличается талант от гения? Я вот думаю, что талантливые люди пишут в какой-либо одной, известной форме. Например, в форме сонета или поэмы. А гении – это те, кто эти формы придумывает. И ими потом пользуются все остальные. Вот вы, Иван Петрович, создали новую форму…

Тут Петя поперхнулся и схватился за горло. Он судорожно пытался схватить воздух широко раскрытым ртом. Лицо его приняло фиолетовый оттенок.

– Косточка в дыхалку попала, – констатировал поэт. – Я же предупреждал: не надо меня возносить! Разговорунился! Хватайте его за ноги, поднимайте!

Петя оказался в воздухе, головой вниз. Голова его беспомощно болталась, как резиновая груша.

– Трясите его, трясите! – торопил Иван Петович. – Авось выскочет… Сильней трясите!
Спустя некоторое время он выхрипнул: «Номер не прошел! Глубоко застряла… в трахее…»

Дело принимало трагический оборот.

– Пит, да сделай что-нибудь! – стенал Харлампий. – Спаси его! Ты же могёшь!».

– Кладите его на спину, – распорядился бывший ветеринар. – Держите за плечи. Крепко держите!

Он схватился за отвороты Петиной рубашки и резко дернул. Посыпались пуговицы. Потом обратился к Вадиму: «Дай мне ручку со стола и одеколон… вон на шкафу стоит. Еще ножик перочинный, что в стаканчике». Выхватив ручку из рук недоумённого Вадима, поэт быстро раскрутил ее с двух концов и вытряхнул стержень. Оставшуюся трубку протер одеколоном и протянул Андрею: «Держи!». Затем протер лезвие ножа и, прищурившись, вонзил нож в ямочку, пониже кадыка. Из ранки послышалось сипение; под кадыком стал надуваться кровавый пузырь. Взяв трубочку от авторучки, Иван Михайлович мгновенно вставил ее в ранку. Трубка загудела, наподобие свирели; воздух их легких стал циркулировал в ту и в другую сторону. Лицо оператора начало розоветь, глаза вошли в свои орбиты.

– Слава тебе, Господи! – перекрестился поэт. – Боялся, что трубка окажется выше алычовой косточки. Тогда бы всё… хана!

– Доктор дорогой, спасибо вам! – облегченно выдохнул Андрей.

– Спасибо, док! – поддержал его Вадим.

– Я ж говорил, какая это знаменитая сличность?! – заметил Харлампий. – Хек-хек… а вы сумлевались…

– Ну, какой я доктор, улыбнулся Иван Петрович. – Бывший ветеринар… и не состоявшийся поэт. Но, как видите… я тоже могу фокусы показывать!

Оператор тем временем пришел в себя. Опустив голову, он с ужасом смотрел на кончик качающейся ручки, торчащей из его груди. Он беззвучно открывал рот, пытался что-то сказать.

– Петя, не пытайся говорить, не получится, – развел руками его спаситель. – До голосовых связок воздух не доходит… Но ты вне опасности! Сейчас тебя отвезут в хирургию; через неделю будешь как новенький целковый… Где-то у меня был лейкопластырь, – надо зафиксировать трубку.

Он открыл аптечку, достал пластырь и вздохнул:

– Вот и попили чайку! Ну, да ладно… в другой раз. Да и в сахарнице пусто…

В машине, по рекомендации Ивана Петровича, Петра усадили на переднее сиденье, укрепив ремнем безопасности. Вадим сбегал на озеро, залил в радиатор воду. Затем подошел к Андрею и что-то ему сказал. Тот кивнул в ответ. Обойдя машину, водитель открыл багажник и вытащил на траву мешок с сахаром.

– Это что? – спросил поэт.

– Это вам… к чаю, – ответил Вадим.

Хек и Пит переглянулись.

– Держись правее! – Хек-хек… – напутствовал Харлампий. – Там дорога ездовитее. Путь вам чистый!