Накануне вечером я приятно поужинал (соседка угостила меня блинами) и в не менее приятном расположении вышел из своей комнаты прогуляться до коммунальной кухни, надеясь снова застать её там, чтобы отблагодарить какой-нибудь весёлой историей. Но вместо соседки я застал её кота, который дремал на стиральной машине. Ну что ж, кот так кот, – и я протянул к нему руку, желая почесать ему бока, как тот вдруг проснулся и, сволочь такая, оцарапал мне кисть руки. Больно оцарапал, глубоко, до крови. Я хотел хорошенько отдубасить его, но он увернулся, спрыгнул на пол и спрятался за столом. Ну и чёрт с ним. Я вернулся к себе зализывать, так сказать, несправедливые раны, но увлёкся, засев над этим рассказом, просидел с ним до утра, а потом без сил уснул.

Проснувшись около полудня, я первым делом почувствовал, как ноет рука: кожа вокруг раны покраснела и даже как будто побагровела. Испугавшись скорой ампутации и ругая себя за то, что полез к этому гадкому коту, я оделся и пошёл в аптеку, чтобы купить себе, что там полагается в таких случаях. В аптеке мне посоветовали волшебную мазь за триста сорок рублей, но у меня была только сотенная и какая-то мелочь, поэтому я развернулся и, ещё больше злой, отправился гулять, куда глаза глядят. Вышел к Фонтанке, дошёл до Невского, потом ещё где-то слонялся час или полтора, основательно погрузившись в озлобленность на весь белый свет (включая, конечно же, блины и зловредного кота), пока наконец не очутился у Спаса на Крови. Очень символично в моём положении, ничего не скажешь. Хоть ложись у ограды и на глазах у всех помирай сразу, не дожидаясь ампутации. А рука, между тем, разболелась уже так, что, кажется, и всё тело, до самых пяток, лихорадило. Скверное дело, непременно гиблое, тут и к хирургу не ходи.

Уж не знаю, лёг бы я в самом деле помирать у ограды или нет, но меня вдруг отвлекла небольшая толпа, собравшаяся поодаль вокруг какой-то музыки. Вообще-то ничего особенного в самой толпе не было, в центре Петербурга такое на каждом шагу встретишь, но меня заинтересовала девушка, которая находилась несколько в стороне от собравшихся. Красивая такая, утончённая, с какой-то благородной осанкой и поразительным, горячим взглядом, это даже на расстоянии чувствовалось. Объяснения столь подробному впечатлению от неё у меня нет, просто я как-то это почувствовал, и всё тут. Ах да, еще она сидела в инвалидном кресле. Прямиком к ней я и направился. Просто чтобы проверить, обмануло меня впечатление или нет. Ничего другого.

Она была одна. Ну, то есть, без сопровождающего, как обычно водится, когда человек передвигается не своими ногами. Подойдя к ней, я спросил:

– Вы тут одна? Без сопровождающего?

Она с удивлением подняла на меня глаза и ответила:

– Одна.

– Нужно обладать немалой силой, чтобы передвигаться самостоятельно, – заметил я, – а вы кажетесь мне слишком утончённой и хрупкой.

Она протянула руку, взяла меня за кисть (ту самую, разумеется, от которой я практически уже умирал) и сжала её с такой силой, что от боли у меня потемнело в глазах. И в этот момент я услышал звуки гитары и дивный, пленяющий тысячью объятий голос: «Полгода взаперти, полгода тишины. Я уже не вижу сны, я не вижу даже сны, я жду прихода весны…» И даже не видя ничего, я увидел её – ту, которая пела, вокруг которой и собрался народ. И я не знаю, отчего в моей голове сам собой прозвучал вопрос: «Кто это?» И та, что продолжала держать меня за руку, будто бы ответила мне: «Трубадурочка моя сказочная, я часто слушаю её здесь, и вы послушайте».

Ну а что мне оставалось, я и слушал. И не мог наслушаться. И чем дальше и больше, тем меньше ныла моя потревоженная рана, тем спокойнее мне делалось и веселее, и даже совершенно уже расхотелось ложиться помирать у ограды храма, а наоборот, хотелось вдруг жить, прыгать в радостном безумии и вообще всех вокруг любить. Уж не помер ли я, в самом деле? Уж не в раю ли – или где там ещё так же хорошо и вольно?.. А потом, когда песня закончилась, руку мою отпустили, и я увидел, как моя собеседница встала и пошла через толпу. И девушки встретились, как старые подруги, и обнялись. И аплодисменты, будто в театре. И всё словно не наяву, а в каком-то сладком тумане, ей-богу.

Наконец я открыл глаза. Толпа рассеялась. Моей новой знакомой рядом не было, как и той, которая пела и которую я так и не успел разглядеть, хотя, кажется, и без того знал её всегда. Я только видел, как они обе удаляются от меня: одна с гитарой на спине, другая в инвалидной коляске. И я почувствовал, даже на расстоянии, как им хорошо вместе. И как я их обеих светло и восторженно люблю.

А рука моя уже совсем не болела, хоть царапина и была ещё немного красноватой. И на радостях я на имевшиеся у меня сто рублей с мелочью накупил коту, извергу такому, его любимого кошачьего корма.