Шестидесятилетний писатель уезжает в загородный дом своих друзей, чтобы вне шума и суеты Лондона завершить «честолюбивейший замысел всей жизни» – исчерпывающую биографию и критический анализ творчества «давно умершего романиста».
В первую же ночь он просыпается от присутствия в доме грабителя, молодого человека, который ведет себя с напуганным и не оказывающим сопротивления писателем довольно бережно и даже философствует перед ним, объясняя свой поступок: «Я смотрю на это так: мой дом грабители потрошат со дня моего рождения. Понимаете, о чем я? Система, так? Вы знаете, что сказал Маркс? Бедняки не могут красть у богатых. Богатые могут только грабить бедняков».
Никаких значительных ценностей грабитель не берет, а перед уходом просит писателя сесть в кресло и осторожно связывает его скотчем, после чего обещает наутро позвонить в полицию и сообщить о нем. Во всем этом не было бы никакого особого драматизма, если бы не один заключительный штрих: на глазах писателя молодой человек разжигает камин и предает огню рукопись и все бумаги, необходимые для написания книги.
За короткое время, пока грабитель находился в доме, писатель успел пережить несколько состояний: страх, отчаяние, унижение, наконец – бессильную ярость, когда над трудом его жизни совершался «животный и абсолютно бессмысленный акт вандализма». Однако все эти состояния, будучи не просто мимолетными переживаниями – «ресничного недолговечней взмаха», – а уникальными ситуациями бытия, способными многому научить, равно как и муки следующих десяти часов, когда писатель наблюдал «за угасанием последних искр» и испытывал гнев на постигший его удар, равно как и заботливость спасшего его констебля, и сочувствие друзей, и даже возможность восстановить свой труд – все это по прошествии года уже перестало волновать его так, как волновало непонимание того, что с ним произошло.
«Меня заботит моя неспособность уловить смысл в том, что произошло. Записал я все это главным образом в попытке прийти к какому-то позитивному заключению. Преследующее меня недоумение можно выразить в двух вопросах: Почему это произошло? Почему это произошло со мной? Короче: что во мне понудило этого юного беса поступить так, как он поступил?»
Писатель, анализируя обстоятельства встречи с молодым человеком, пытается дать разные объяснения (некоторые весьма убедительные) его поступку, но все они остаются лишь предположениями, ведь главное его желание было неосуществимым: «Я дал бы очень многое – пожалуй, даже полное прощение, если бы оно было поставлено условием за право задать вопрос – лишь бы узнать, когда он твердо решил сделать то, что сделал». Впрочем, для нас на самом деле важны не столько мотивы грабителя, сколько возможность ситуации непонимания, в которой оказался писатель, и то, как он сам пытается из нее выйти.
Прежде всего, попробуем определить природу непонимания, причем сделать нам это будет проще всего, если мы будем исходить из понимания. Приведу несколько цитат из М. Хайдеггера, который подробно разрабатывал эту проблему в онтологическом плане: «Присутствие есть всегда то, чтό оно умеет быть и кáк оно есть своя возможность»; «присутствие есть ему самому врученное могущее-бытие, целиком и полностью брошенная возможность»; «присутствие понимает себя всегда уже и всегда еще, пока оно есть, из возможностей»; «понимание есть как набросок бытийный способ присутствия, в котором оно есть свои возможности как возможности».
Под присутствием Хайдеггер подразумевает человека, понимаемого, однако, не как субъект, или некая наличность, но как конституирующее себя в мире и из мира сущее. Изначально, еще до обращения к миру и подручным вещам, присутствие обладает пониманием мира, которое есть не что иное, как возможности самого присутствия в этом мире тем или иным способом быть. Иными словами, еще до того, как мы высказываемся о каких-либо подручных вещах, мы понимаем их и «видим» нечто как нечто, причем это как «не всплывает впервые в высказывании, но лишь проговаривается в нем, что возможно только так, что оно предлежит как могущее быть сказанным». Мы обращаемся с подручными вещами не как с голой наличностью, но как с тем, в отношении чего мы имеем определенную возможность. В противном случае, при чистом смотрении на вещь и попытке осмыслить ее саму по себе, мы сталкиваемся с полным непониманием того, что же перед нами находится. Так случится, например, если мы будем долго смотреть, скажем, на стол, силясь понять его вне той функции, которую он несет в качестве подручной нам вещи, да еще при этом беспрерывно повторяя само слово «стол». В конечном итоге стол предстанет перед нами в виде некоего отчужденного предмета, совершенно непонятного и бессмысленного. «Лишь-имение-перед-собой чего-либо предстает в чистом глазении как уже-непонимание».
Таким образом, мы подобрались к природе непонимания, которое есть не что иное, как приобретенная близорукость по отношению к той или иной части мира. Не случайно грабитель первым делом снял с писателя очки и выбросил их в окно, хотя в этом жесте и не было необходимости: тот и так ничего не смог бы увидеть, поскольку с самого начала отнесся к молодому человеку как к «голой наличности» (то есть видел в нем только грабителя, который пришел не к нему). Лишенный зрения, писатель оказался также не в состоянии «услышать» молодого человека, изрядно рассуждавшего в процессе ограбления.«Мужик, твоя беда в том, что ты плохо слушаешь», – говорил грабитель. Спустя год писатель признает это: «Я действительно был виновен в глухоте».
Причину своего непонимания молодого человека, а как следствие и причину его поступка писатель усматривает в конечном итоге в своей закрытости той части мира, которую символизировал грабитель: «Я знаменовал запертый магазин, элитный клуб, некое замкнутое в себе тайное общество. Вот что, почувствовал он, ему требовалось уничтожить».
Однако есть ли возможность для того, чтобы вернуться в ситуацию понимания? Дж. Фаулз, похоже, не питает на этот счет оптимизма, он выносит своего рода приговор и старику, и молодому человеку («и отцу, и сыну») словами уже вымершего и никому более непонятного старокорнуолского языка: Byth dorn re ver dhr’n tavas re hyr, Mes den hep tavas a-gollas y dyr*.
*Слишком длинен язык, а рука коротка, Но землю свою потерял безъязыкий.
Джон Фаулз
