На фоне всего, что существует в мире, то есть, собственно, на фоне сущего, явно выделяется та часть сущего, которая зовется человеком и которую Хайдеггер, в силу особого характера бытия этого сущего, терминологически обозначил как присутствие (Dasein). Примечательность присутствия состоит в том, что оно всегда в своем бытии заранее осведомлено о том, о чем идет речь во всякой интерпретации смысла бытия, другими словами — обладает доонтологической бытийной понятливостью. По мнению немецкого философа, суть бытийного вопроса сводится тем самым к радикализации этой самой понятливости, или, иначе выражаясь, заключается в поиске способов языкового выражения некоего предданного и сокровенного понимания того, что происходит в мире. Но присутствие не может толковать свое собственное бытие из себя самого, для этого ему требуется как бы «взгляд со стороны», который обеспечивается отражением понятности мира от самого мира на присутствие. Хайдеггер об этом говорит так: «присутствие имеет скорее по своему способу быть тенденцию понимать свое бытие из того сущего, к которому оно по сути постоянно и ближайше относится, из «мира»».
Характерной чертой присутствия является, однако, не только понятность бытия, но и наличие разных образов бытия самого присутствия, что находит свое подтверждение хотя бы в простом факте существования философии, филологии, истории, психологии, политологии, биографии, историографии и проч., которые снабжают присутствие обширной истолкованностью, часто, впрочем, исходя не из присутствия, а из произвольных и довольно шатких моделей действительности. Толкование же присутствия должно быть построено таким образом, чтобы присутствие показало себя само. Филология, имея своим предметом различные способы языкового выражения присутствием своей бытийной понятливости, может при осторожном и добросовестном подходе к присутствию дать такое толкование его бытия, которое выявило бы его (бытия) сущностные структуры.
В применении к литературе это означало бы, что следует очертить в ней круг того сущего, которое в первую очередь привлекается автором произведения для «онтологически обратного излучения понятности мира на толкование присутствия».
Такое сущее, для отличения его от сущего вообще, я назвал бы присущим, чем обеспечивается, на мой взгляд, его особый герменевтический статус: это не просто какое-то сущее само по себе, а именно сущее, взятое в его толковании присутствием (которое пытается тем самым выразить свою понятливость) для толкования самого присутствия. Ближайшим присущим для присутствия является его мирское себя-казание, или его социальная маска, которую оно носит, а также его «alter ego», с которым оно себя так или иначе идентифицирует (например, его реальный или воображаемый двойник, либо оно само в прошлом, либо оно само, каким оно представляется другими, и т.д.).
Это присущее находит место в повести В. Набокова «Отчаяние» в лице Феликса, двойника главного персонажа, Германа. Последний так говорит о себе: «Я слишком привык смотреть на себя со стороны, быть собственным натурщиком», – чем, собственно говоря, и обусловлен характер сюжета, разворачивающегося по некой феноменологической схеме: от определенного состояния сознания Германа через процесс рефлексии к совершенно иному состоянию сознания, которое в конечном итоге свидетельствует о возникшем сдвиге в понимании Германом своего бытия. Набоков с блеском дает увидеть и ощутить весь этот сдвиг, вплетя в криминальный сюжет феноменологическую по сути канву.
Присущее, с помощью которого Герман планирует инсценировать идеальное убийство самого себя, чтобы придать собственному бытию вид совершенного произведения искусства, а заодно заработать на страховке большие деньги, внешне обманывает его ожидания – Феликс для других оказывается вовсе не так похож на него, как он предполагал. Так, в самом начале, когда Герман впервые увидел Феликса, он нашел его сходство с собой настолько очевидным и вместе с тем невероятным, что посчитал это не чем иным, как чудом: «Я смотрел на чудо. Чудо вызывало во мне некий ужас своим совершенством, беспричинностью и бесцельностью». В другом месте Герман говорит, что у него с Феликсом «тождественные черты», что они оба – «одно лицо». В конце же повести, когда убийство Феликса открывается, Герман с недоумением констатирует: «Едва ли не загодя решив, что найденный труп не я, никакого сходства со мной не заметив, вернее исключив априори возможность сходства <�…>, полиция с блестящей последовательностью удивилась тому, что я думал обмануть мир, просто одев в свое платье человека, ничуть на меня не похожего».
И все же с точки зрения осмысления собственного бытия Герман оказывается в выигрышном положении. Внешние обстоятельства, связанные с присущим, побуждают его возвратиться памятью к своему прошлому, осмыслить все события, имевшие в нем место, и вспомнить, что он совсем упустил из виду палку убитого им Феликса, на которой было написано имя владельца, что и позволило полиции так легко идентифицировать убитого. И вот этот его ничтожный промах, обнаруженный им самостоятельно, в результате собственных усилий, высветил его бытие так, что оно оказалось окрашенным в тона отчаяния, поскольку «все было построено именно на невозможности промаха, а теперь оказывается, промах был». И, разумеется, уже ничего не исправить, остается только сидеть и ждать, когда за тобой придут.
В своей повести Набоков показывает не столько внешние обстоятельства совершенного преступления и безвыходность положения, в котором оказывается преступник, сколько деятельность сознания, направленную на выявление тех установок этого же самого сознания, которые в конечном итоге и привели к отчаянию. Помимо уже упомянутых слов Германа об увиденном им чуде есть в тексте и другие его слова, похожие на первые, но, однако, не просто указывающие на его чувства, но и определяющие некое русло для его сознания в связи с этим чудом: «Я смотрел на чудо, и чудо вызывало во мне некий ужас своим совершенством, беспричинностью, бесцельностью, но быть может уже тогда, в ту минуту, рассудок мой начал пытать совершенство, добиваться причины, разгадывать цель». Присущее, с помощью которого Герман как бы получил возможность взглянуть на себя со стороны, заставило работать его рассудок, чтобы выявить и вынести на свет то предданное понимание своего бытия, которое Герман на первых же страницах повести характеризует как «легкую, вдохновенную лживость» или, выразившись проще, как «писательскую силу», о которой он говорит: «не будь во мне этой силы <�…> я бы не только отказался от описывания недавних событий, но и вообще нечего было бы описывать, ибо <�…> не случилось бы ничего». Не случилось, добавим от себя, по той простой причине, что не было бы обнаружено и выявлено, поскольку без «дара проникать в измышления жизни», который углядывает в себе Герман, встреча с двойником (с присущим), оставшись всего лишь внешним событием, не превратилась бы в ориентир для сознания, указывающий путь к постижению характера индивидуального бытия.
Сознание Германа туго обволакивает факт существования Феликса. Наступают минуты, когда он считает, что весь смысл его жизни заключается в том, что у него есть живое отражение, которое, как он вдруг способен признать, им самим выдумано, создано «его фантазией, жадной до отражений, повторений, масок». Присущее, то есть то, что ближайшим образом касается Германа, настолько затмевает все в его сознании, что последнее слепо к такому незначительному и не ближайшему элементу всего прочего сущего, как палка Феликса. Набоков позволяет палке пару раз с невероятным артистизмом возникнуть на сцене повествования, но Герман упорно не придает ей значения. В одном месте эта палка «поехала и упала на гравий», в другом она и вовсе предстала перед его взглядом «со тщательно выжженным именем владельца – Феликс такой-то, – а под этим – год и название деревни».
Чем объясняется подобная слепота человека, наделенного способностью видеть всю подноготную жизни? Ответ, на наш взгляд, прост: прежняя, первоначальная установка сознания Германа была нацелена на конкретное присущее и не допускала возможности видеть в палке, как отдаленном сущем, какой-то подвох (напомним: «все было построено именно на невозможности промаха»), и лишь тогда, когда изменилась его интенциональность (которая в феноменологии понимается как «первичная смыслообразующая устремленность сознания к миру, смыслоформирующее отношение сознания к предмету, предметная интерпретация ощущений»), наступило и прозрение в отношении отдаленного сущего, которое в отместку за пренебрежение им сыграло в судьбе Германа столь зловещую роль.
